Содержание:
Минуло девять дней, как не стало нашего коллеги, известного журналиста-международника Всеволода Овчинникова. Всеволод Владимирович являлся автором множества газетных публикаций и 19 книг, среди которых "Ветка сакуры (Рассказ о том, что за люди японцы)", "Корни дуба (Впечатления и размышления об Англии и англичанах)", "Горячий пепел (Хроника тайной гонки за обладание ядерным оружием)". Тринадцать лет был одним из ведущих еженедельной передачи "Международная панорама" на Центральном телевидении СССР. Почти 40 лет работал в газете "Правда", многие годы — обозревателем "Российской газеты".
Читатели "РГ"-Недели хорошо помнят его авторскую рубрику "Час с Овчинниковым", в которой он комментировал события международной жизни, открывал для нас загадочный и сложный мир Востока. Сегодня мы повторяем одну из таких публикаций.
Попасть в Китай — значит не просто оказаться в зарубежной стране. Это равносильно перемещению в иной мир, в царство загадочных знаков и неведомых символов.
В Европе или Америке, даже не зная языка, всегда догадаешься: какая дверь общественного туалета предназначена для мужчин, а какая — для женщин. Но как быть, если надпись сделана иероглифами?
Китайцы именуют свою страну Чжунго (то есть "срединное государство"). Первый из двух иероглифов, составляющих это слово — "чжун", — означает "середина" и изображается как "мишень, пробитая стрелой" (нечто вроде русской буквы "ф"). Второй иероглиф "го", то есть "государство", пишется как "князь, окруживший себя стеной".
Китайцы с глубокой древности привыкли считать свою родину центром мира и свысока смотреть на другие народы. Этот наивный эгоцентризм наложил отпечаток на национальный характер. Под его воздействием в сознании китайских правителей укоренился изоляционизм и консерватизм. А это привело к роковым последствиям в XIX веке, когда отгородившийся от мира Китай стал объектом экспансии западноевропейских держав и Японии, превративших его в полуколонию.
Обособленность Китая, несомненно, усугубляла иероглифическая письменность, казавшаяся иностранцам непостижимой. В любой стране ключом к постижению души народа может служить прикладное искусство. Но в Поднебесной перед иностранцем тут же возникает некий иероглифический барьер, система художественных образов, доступных лишь посвященным.
Например, каждое из времен года китайцы привыкли связывать с определенным цветком. Пион символизирует у них весну. Лотос — лето. Хризантема — осень. Слива — зиму. Причем каждый из этих цветков метафорически соответствует определенному периоду человеческой жизни, служит воплощением определенных образов.
Весенний пион — это символ любви, семейного счастья. Поэтому он красуется на подарках для молодоженов. Лотос считается символом душевной чистоты, отзывчивости, милосердия. Этот летний цветок воплощает слова Будды о том, что даже среди болотной грязи можно оставаться незапятнанно чистым. Осенняя хризантема, расцветающая вопреки инею, олицетворяет душевный покой и стойкость — качества, особенно необходимые человеку на закате жизни. Наконец, слива, расцветающая в Новый год по лунному календарю, то есть в середине февраля, символизирует наиболее важную для китайцев черту их национального характера — жизнерадостность среди невзгод.
После вторжения японских войск в 1937 году китайские летчики рисовали цветы сливы на крыльях полученных из СССР истребителей. Это выражало ту же мысль, что у нас в 1941 году слова: "Будет и на нашей улице праздник".
Мне не стыдно ни за одну строчку, написанную в советские годы
Конечно, четыре перечисленных художественных образа — лишь первые строчки иероглифического словаря. Но даже они помогают понять смысл многих произведений китайского прикладного искусства.
"Вкусно и дешево"
В первый год своей работы в Пекине я объяснял все это советскому военному атташе и его супруге — пышной даме бальзаковского возраста. Мы сидели под платаном в уличной харчевне. А с ветвей свешивались бумажные ленты с размашистыми иероглифами, восхвалявшими здешнюю лапшу.
— Как я завидую вам, Всеволод, что вы освоили эту китайскую грамоту, — кокетливо говорила мне дородная соотечественница. — Я порой глаз не могу отвести от иероглифов. В каждом из них столько гармонии, столько эстетики… Кстати, попросите хозяина отрезать мне на память вот этот иероглиф. И, пожалуй, еще вот этот…
Несколько удивленный хозяин харчевни выполнил просьбу иностранки. Та убрала куски бумажной ленты в сумочку. А потом отнесла их портному и попросила вышить иероглифы золотом на вечернем бархатном платье.
В нем она и отправилась с мужем на прием по случаю национального праздника КНР. Премьер Чжоу Эньлай, встречавший гостей, чуть не упал от изумления. Ведь на одной груди супруги советского дипломата было написано "вкусно", а на другой — "дешево".
Этот эпизод я рассказываю в назидание своим внукам, которые любят носить майки со всякими непонятными надписями. Каюсь, что однажды сам купил в Токио майку с объявлением: "Секс-инструктор. Первый урок бесплатно". Надевал ее на черноморском пляже, но никакого отклика надпись у окружающих не вызвала. Хочется верить, что не из-за моего возраста, а просто из-за того, что у нас еще мало кто знает восточные языки.
Языковой мост
Знание китайской грамоты, то есть кроме иероглифики также древнекитайской истории, философии и поэзии, безусловно, послужило залогом успеха в моей журналистской карьере. Благодаря этому мне не только не мешал языковой барьер, но и очень помогал языковой мост.
Достаточно было прочесть собеседнику иероглифическую надпись на картине или вазе, процитировать к месту или не к месту древнекитайского философа или поэта, чтобы сразу породить доброжелательное отношение собеседника к "необычному иностранцу".
Более того, именно моя языковая компетентность послужила тем коконом, который защищал меня от цензуры в советские времена. Как газетные, так и телевизионные начальники чувствовали, что я знаю о Китае и Японии гораздо больше их, и не решались делать мне замечания, дабы не попасть впросак.
Помню, самым ответственным для журналиста выступлением считался двухминутный комментарий в программе "Время", которую смотрела вся страна. Приходилось приносить текст выступления лично председателю Гостелерадио Сергею Лапину.
Обычно он тут же откладывал мои листки в сторону и говорил: "Тут мне тебя учить нечему. Расскажи лучше, какую тесемку надо потянуть у гейши, чтобы распахнуть у нее кимоно?" Я делился личным опытом, и общение с начальством этим ограничивалось.
Первым постсоветским изданием моих книг стал сборник "Избранное", вышедший в 2001 г. Во время верстки мне позвонил редактор и спросил: "А вы десоветизировали ваши тексты?" "Что вы имеете в виду?" — удивился я. "Но мы же за годы перестройки стали смотреть на все по-иному. Внимательно перечитайте ваши пять книг, и вам непременно захочется что-то изменить!"
Я проштудировал с карандашом более тысячи компьютерных страниц текста и не сделал ни единой поправки. И тут меня охватила эйфория, за которую я был готов расцеловать бдительного редактора. Ведь именно благодаря ему я убедился, что мне не стыдно ни за одну строчку, написанную в советские годы. Так сама жизнь убедила меня, что компетентность журналиста — залог его творческой независимости.
